annika_ff

Да, прав был мой дорогой друг Женя: я и правда плакала, когда смотрела «Гран Торино». Хороший фильм, но слезы с первых кадров – это нетипично даже для меня. Но уж очень знаком мне этот типаж – этакий невыносимый высокий седой старикан, который не мог ладить ни с кем, кроме умершей жены.

Знаете ли вы кого-нибудь, кто прожив в Москве несколько лет, имея прописку и жену-москвичку уехал бы в свою деревню? А такую вот москвичку, которая бы еще за ним поехала при этом?
Я вот знаю. Это мой дед. Моя бабушка.

Есть в Самойловском районе Саратовской области село Каменка. Ехать на поезде Москва-Камышин, сойти на станции «Три острова», где поезд стоит 3 минуты, потом 40 минут идти до автовокзала, потом неизвестное время ждать автобус, потом часа полтора ехать… и… вот оно! Село, в котором язык составляет смесь украинского и русского с перевесом в пользу первого, одна из трех улиц называется Москалёвка, течет река Терса, а природа напоминает Крым.
- Вот этот куст сажал мой отец, - говорил он мне, показывая на какую-то сирень. – Здесь был наш дом, а там сарай. Всё разрушено.
   Его отец был героем гражданской войны, ему стоял памятник у местной школы...
   Я внимала без восторга. Подростки, они вообще обычно не впадают в экстаз от кустов сирени возле оврага. Сейчас я жалею, что не расспрашивала больше, но правда, которая выдавалась мне, была причесанной и в дедовом исполнении не всегда интересной. Он всегда вел себя так, как будто умный на этом свете только он, а это, согласитесь, раздражает… но… все-таки зря я не спрашивала больше.
   Удивительно и, наверно, правильно устроен мир: в пару к невыносимому мужчине, как правило, находится такая вот женщина, которая наладит некое равновесие между ним и миром и будет держать его, пока жива.
   Бабушку мою звали Пелагея, хотя все всегда называли ее Паной. Ее корни шли откуда-то из Польши (девичья фамилия мамы ее была Погорельская), но все семейство, в котором было три мальчика и две девочки жило в Москве. Блин!! Я даже не знаю улицу! Может и слышала, но не запомнила, ни о чем мне не говорили в моем детстве названия московских улиц… Но это я так, отвлеклась.
   Обрывки какие-то. Догадки. Подслушанные фразы. Значит, он приехал в Москву учиться, уехал, а она поехала за ним. А расписались они, когда Людочке (старшей сестре отца) было уже четыре года. Она московская рыжая красавица из бедной семьи с хорошо скрываемыми аристократическими корнями, он – очень амбициозный, умный и абсолютно безродный коммунист. Я могу сказать о них только то, что застала сама.
   Дальний Восток, война, послевоенные годы, жизнь в Москве, возвращение в родное село… И вот, он встает в шесть утра, чтобы идти проверять кубоши (это такая фигня из проволоки с двумя крыльями, которая перегораживает течение, и рыба заплывает в нее, а повернуть обратно не додумывается), приносит домой огромных щук, сомов и линей. У него была одна из двух лодок, которые вообще были в деревне. Он сделал ее сам (да, я сама видела, как он ее смолил и всё такое). Он ловил удочками всяких там плотвичек и окуней, а бабушка варила из них уху. А во дворе у них росли цветы. Не бегали куры и гуси, как у всех, а росли цветы. Бабушка сажала анютины глазки, астры, петуньи, венерины башмачки, табак, который раскрывался только к вечеру и распространял свой аромат на пол-улицы, вьюнок возле дома, золотые шары, львиный зев, настурция… боже мой, да я и не думала сама, что помню еще все эти названия! По ночам он разбирал шахматные партии из журнала «Шахматы СССР», вел дневник, куда записывал все свои уловы, читал.
   Лето – это маленькая жизнь. И я каждое лето до своих 16-ти проводила там. Местные девочки меня, мягко выражаясь, не любили из-за того, что я была потенциальной соперницей для них при общении с теми двумя мальчиками, которые были единственными ровесниками на всю деревню, местных мальчиков я обходила стороной сама, потому что ну на фиг они сдались мне – эти матершинники в резиновых сапогах с семечками? А местные взрослые показывали на меня пальцем, как на достопримечательность. Ну как же! Внучка директора школы, которого все они боялись, когда учились сами: «А яка худющая-то!»
Именно в этой деревне научилась я читать все подряд, потому что если библиотека была закрыта, то брала просто все, что находила, и читала. Кто вообще знает, как сложилось бы всё у меня без этой привычки читать и приобретенного умения быть одной, когда на тебя смотрят с намерением найти изъян?
   Я злилась на него, из-за его властности и всезнайства, я слушала его, я спорила с ним. Когда бабушка почти перестала видеть, он читал ей книги вслух… А без нее его не стало. Он как-то сразу растерял половину гонора, ослаб, постарел и постепенно зачах.
   Поэтому я расплакалась, когда смотрела «Гран Торино». Отчасти поэтому я плакала, когда смотрела «Вверх!». Одиночество. Такое страшное, седое одиночество. Когда жизнь твоя позади, а ты одинок, а поменять что-либо можно только взлетев на воздушных шариках… но видели ли вы что-нибудь похожее в настоящей жизни? Я не могу сказать, что скучаю по нему. Все-таки дед был этаким неизбежным злом, прилагаемым к бабушке. Но… но… хочется плакать, когда я думаю о нем. О них. Об этом одиночестве, от которого не застрахован никто.